Путешествие вокруг двора
Василь ЗуёнокВедах беларускіх
Поэма печали и надежды
I
Далеко — как восток от запада,
Далеко — как север от юга,
Далеко так ты от меня…
Как не встретятся — запад с востоком,
Как не встретятся — север с югом,
Так не встретимся мы с тобой…
Как едины — запад с востоком,
Как и север с югом едины —
Так едины и мы с тобой…
Я долго искал центр Вселенной…
Я долго искал центр Вселенной
Или нашей хотя бы Галактики.
И выяснилось — под секретом отменным
Тайну в сейфе замок стиснул лапами.
Тщетно у всех ученых выпытывал —
От Птолемея до кандидатов
Наук всезнающих и самых хитрых
(Имена опустим—их многовато)…
В этом сумбурном, мятущемся мире,
Где в душах господствуют ложь и безверье,
Где в думах ветер плутает сирый,
Где человек превращается в зверя…
Где в основной гегемонной массе
Смысл бытия — похлебка с наваром,
Где вдумчиво каждый третий спивался,
А двое давно уж спились на пбру…
Где в планах рисуем, мучаясь, дом европейский
И в доме надежд отмечаем риски* —
А рядом взрываем свой дом по-злодейски,
На слом пускаем Немигу в Минске…
Где Чернобыль котлом закипает дьявольским—
Земного ада прообраз,
И тут же черту мошну набивает запуском
Все новых АЭС наш Homo vantrobus…
Где не только живыми отринутый,
Но даже проклятый мертвыми,
“Отец всех народов” лежит—покинутый,
Да не забытый: наследники вьются когортами…
Где работают страшные механизмы
“От лица…” и “Во имя народа…” —
Эдемы хрущевского коммунизма
Образца восьмидесятого года…
Где тяжко в советниках царских ходить:
Чтоб голова на плечах уцелела,
Нужно мудрее, чем царская, быть
Казаться глупейшей, осатанелой…
Где партсброды, как будто партстрахи:
Маячат в глазах неформалы—
Как знак неизбежного краха,
Предчувствие партразвала…
Где душу белорусскую продает
“Инженер-механик” за план и проценты,
Козырною шестеркой безъязычье свое
Выкладывает перед Центром… —
Я в этом мире и день, и ночь
Тропинку отыскиваю духовную,
Я солнце зову, что уходит прочь,
И пристанище думам ищу негреховное.
Мне в душу сегодня смотрела звезда
И спрашивала участливо,
О том, что будничность глушит всегда
Своею поступью властною.
Куда она позвала и вела? —
И горе в глазах безмерное…
Мне видится двор в начале села —
Пристань моя неизменная…
И печь, что пламенем ярким цвела,
И та — картошка с пригарком, огнистая,
И на дорогу хлеб со стола, —
Как полонез Огинского,
Как расставанье с родным двором —
Моей колыбелью крылатой…
Прости мне, судьба: хозяином в нем
Не стал я с соседями рядом…
Двор родной, буду вечно тебе молиться.
Почему? Видно, тайны великой не выдам:
Если б глобус придумали австралийцы,
То и “шапкой Земли” была б Антарктида…
Возвращеньям пускай расставляет капканы
Жизнь — и гонит далекими тропами, —
Будет центром Вселенной тот дом, где, желанный
Ты пришел в этот мир, где твоя пуповина закопана…
* Риски — здесь черточки (Прим. переводчика).
II
Когда человек умирает,
Сорок дней и сорок ночей
Душа его бродит живая
И глядит, не сводит очей —
Чтоб навсегда наглядеться,
Чем была, чем жила в трудах:
Ну а что, если после смерти
Не придется вернуться сюда?..
Когда хозяин навечно уходит
Или хозяйка следом за ним,
Душа заботу еще находит —
Сорок дней помогать живым.
Забор поправить, выполоть грядки,
Выйти в поле в последний раз,
Навести во дворе и в сарае порядок
И курам дать корм про запас.
Сделать так, чтобы каждый уважил, —
Сорок дней незримо летает душа:
Раньше всех она встанет и позже ляжет.
Сорок дней нужно путь земной завершать…
Сорок дней этих жил я с душою мамы.
А моя где была—не дано ведать мне…
Сорок дней — мамин вздох наипоследний самый:
Ну а вдруг не управлюсь за сорок дней?..
И как душу, огонь из пени смертно вырвали…
В хате вечером печь осталась нетопленной,
У соседей обед поминальный варили…
А бывало ль давно: тягой гулкой не сломленный,
В небо дым уносил свои крылья…
Чугуны, сковородки, семейство горшочное…
Прямо с маминых рук шли в огонь чередою.
Сколько их на загнётке привечено
И ухватом и кочергою…
Лезли первыми в печь пузачи двухведерные, —
Чтоб на пойло приварок упрел для буренки,
С картошкой и свеклой, ботвою зеленою, —
Чтобы сало на кормнике не было тонким.
А поближе — себе в печке ставилось варево:
На обед (да и к ужину чтобы хватило),
Всем работникам мама тушила и парила…
А на завтрак яичница с салом плясала.
Если ж хлеб выпекался, то все старожилы
Выселялись из печки, и коврига покатая
На дубовых листах с нежным веером жилок,
Словно с полки, нб пол сходила с лопаты…
Этим днем подбирались дрова образцово:
На тепло — березняк с чечетки* - толстушки,
А для духа—охапка поленьев кленовых, —
Чтобы сладкий вкус осел на горбушки.
Кочергою в запечье и жар, и жаринки
Выгребались. Затем помело бородою
Выметало пылинки и пепелинки,
Пьяня смолою своей молодою.
Закрывалась печь, словно крепость всевластная, —
И никто потревожить не смел до обеда.
Над трубою лишь слышали чуткие ласточки,
Что ведется там тихо, неспешно беседа.
Во шеломах, как рыцари, говорили буханки
О пшеничных раздольях, васильки вспоминали,
Журавлей на закате багряном гулянки
И русалок мачулинских, что парней чаровали…
Волновалась тут мама: как будет готовым
Хлеб, нельзя упустить ни минуты.
Раскрывались все вьюшки—и хлебной обновы
Дух в трубу вырывался победным салютом!
После облаком легким на деревню садился,
Аппетитно топорщил усы у соседа,
Меж соседок веселой беседой кружился
И детей в тот же миг собирал пообедать…
Здесь труба была, словно мирской информатор,
Что сельчанам все новости честно рассказывал,
И стоял над домами, как телетранслятор, —
Правда, нюхать давал только, а не показывал.
Извещал, у кого свеженина доспела,
Кто свекольник варил, кто пустую капусту,
Где к горшку каша постная пригорела,
У кого лепешки краснели до хруста.
Если ж тиснули каплю хмельную из браги,
И наводчиком и ориентиром,
Ты служила, труба, для страдальцев отваги—
Участкового и бригадира.
Выходных печь не ведала, как и отгулов,
С ней и мамины дни не знали покоя,
И небесная сила в трубу их тянула
Неизвестной, незримой, всесильной рукою.
Дирижер симфонично-печного оркестра—
Мама лад вела чепело́ю*,
Ежедневно творили свой танец безвестный
Пламя, дым и дрова со смолою.
Сколько тут исходила она, передумала?
Вот ученые, может, когда-то померяют.
Подтвердили рекорды бы недоступное:
За всю жизнь, наверно, дошла до Америки.
Удивишь ли Америку? Перекинешь ли трапы
Этим в книгу рекордов Гиннеса,
Если рядом с творцом столько черных сатрапов
Чинят действа, где Божие гинет всё…
Мир прогрессом набил себе крупно оскому…
Только пользы и в этой грызне не утратили
Колесо первобытное да очаг задымленный —
Два великих прораба цивилизации.
Лежаки, стояки, печи, трубы, камины…
Мужики до светлиц выводили, заботились.
Над деревней стояли вы, как побратимы, —
Сколько вас ни крушили и сколько ни шкодили.
Печи… Из пепелищ монументами стройными
Вслед врагам вы смотрели угрюмо и грозно.
Печи хат… Словно вехи застойной хроники:
Отдавали жилплощадь галкам под гнезда.
Трубы… Жизнь вас тоже не миновала.
Что ни печь — меты времени, судеб причалы:
Эта—красного камня, та—литого металла,
Здесь — дырявым ведром увенчалась…
То курили вы важно, как после застолья,
То гудели, как брюхо пустынно-порожнее,
То склонялись покорно с молитвой о доле…
Были печи — совсем безбожные.
Не на службу святую трубы органные,
А безбожно для обогрева поставили:
Из органных—трубы печные сварганили —
Пусть выводят песню о Сталине!
И как будто над каждой стрехой осужденной
Вождь свою знаменитую трубку высовывал,
И на самой толстой трубе луженой
Выводил дым ноту басовую.
На печах возлегали деды атеистами,
Грели старые кости ночами холодными,
Бабки хлеб на поду выпекали огнистом,
Рок просеивал жизнь временами бесплодными…
Новый век — и дым с научным характером —
Диссертаций читает лоции,
И дымятся печи, как трубы реакторов:
Все дрова отравлены стронцием.
Как графитные стержни, комли плечистые,
Плахи “грязные” с атомной пробою,
Хоть смолистые, да—нечистые:
Стала печь деревенским Чернобылем…
Хоть Европу дозиметр не затреплет—
Нам в достаток будет обжиться:
И от выбросов с дымом, и с нуклидами пепел
Под капусту, морковь, под чеснок разбежится…
Из нетопленой печи этим утром февральским
Я взошел над Мочулищем облачком дымным.
Под иконою мама отдыхает по-райски—
И снятся ей сны, еще не известные сыну…
Я читаю их смысл в поднебесии хмуром,
Как великую книгу на последней странице.
Облака пролетают над дорогой понурой
И у каждого — стронций слезой на ресницах.
Ты не ведаешь, мама, тех ученых секретов
С той незримой войны, где из нас каждый лишний…
Ты молилась о всех, но всех меньше при этом
О себе вспоминала перед Всевышним…
Ты не слышала даже о докторе Гейле,
О меню, что для зон загрязненных он стряпал.
По-крестьянски был щедрым кухонный твой гений:
Ты кормила, чтоб каждый был сильным и справным.
Печь сегодня бездымна, печальна, безмолвна,
И труба над стрехой, будто аист пред вылетом,
Сиротливо стоит, безнадежно, безвольно,
И, как душу, огонь из печи смертно вырвали…
* Чечетка — карельская береза (Прим. переводчика).
*Чепела — кочерга (Прим. переводчика).
III
Расчленили природу на флору и фауну,
Рассекретили Бога до генов и атомов,
Оболгали мы жизнь языками-профанами,
Дух упрятали свой за решетку цитатную.
Облучили леса—отлучили от птичьего щебета,
Дохимичили в поле последнего жаворонка.
И от дедов саблей — луною ущербною —
Мы победно судьбу отрубили правнуков.
На дороге, где обгоняли Америку,
Поминальными свечками ракеты поставили,
И, свободы вдохнув, мы наивно поверили:
Из Кремля выносим последнего Сталина.
Над землей водородную бомбу повесили
И подружку ее начинили микробами,
Отслужили молебен авансом и весело
Мы от премии Нобеля дошли до Чернобыля.
Всё себе добывали трудом агитации,
И живем чин по чину—пролетарскою братией:
Что ни шаг—радиация с мелиорацией
Да нитратия с бюрократией.
Есть и хлеб, и до хлеба…
В застолье транзистором
Каравай пшеничный
лучится чудесно:
Словно радиоволны
нуклиды искрами
Сказ доносят глухой,
бессловестный.
Мой отчий край та туча обошла
Мама у нас была прогрессивная —
“Ликбез” ей позволил букв пять узнать,
А слоги на седьмом десятке осилила
И стала из газет заголовки читать.
На грядках своих была академиком,
Не ведая звезд, все же знала час,
Когда посадить и убрать. И от “телека”
Любила идеи копить про запас.
Я маме твердил: отравляет
И песни жаворонков губит подряд
Полей и речушек— слезливый,
Щедрый и чуткий — Кат-химикат.
А мама от гусениц, что в мотыльковые метят чины,
Полной пригоршней, как солят капусту -
Все молоденькие, в пять листов, кочаны,
Чтоб на полпуда росли, посыпала дустом.
Не верила, что яд сеет щедрой рукой —
Городское, значит нужно, чтоб людям служило.
И всем, что рубль приносило,
Не брезговала, дорожила.
Не верила… Как поверить не может сегодня —
И никто не переубедит силком, —
Бабка в радиационной зоне,
Что может ее такая спокойненькая коровка
(При ней говорить и неловко)
Давать отравленное молоко…
С двух сторон — окруженье деревни моей
Загородье и загуменье:
Здесь—хлеб собирали гумна с полей,
А тут — шло в рост огородное зелье.
Лежали планетами тыквы—по-нашему гарбузы,
Лук и чеснок зеленые перья тянули,
Подсолнухи солнце цедили в литые, из меди, тазы…
Но не они далеко своей славой шагнули…
Мочулище — столица огурцов:
На вкус небесные, по качеству — с медалью.
На стол холопенцев, а то и минчуков —
Желанные—на закусь попадали!..
Небесные — да-да, не д ля очей,
Укусишь — и немеешь без причины.
Тут и росистый холодок ночей,
И солнца дух, и первоцвет пчелиный, —
От грядки не уйдешь ни на чуток,
Когда из-под листа блеснет молодчик…
А на огурчик клали вам медок?
Тогда всё трижды перемножьте срочно!
Дебеленькие — с хрустом — на засол.
Зимою с тмином, с луком вперемешку,
Из бочки выйдет важно, как посол,
Картошке добрую даря усмешку.
Мочулище — подлесков горизонт,
А с тылу их затишьем подпирали
Леса и две речушки — оборонный фронт —
И грели огороды и ласкали.
Всё бушевало, словно в парнике,
Дожди ходили, будто по заказу.
Огурчик, не обиженный никем,
По-пански жил и не подвел ни разу…
Леса срубили, срезали кусты,
Бульдозером засыпали криницы.
Пока еще Чернобылю родиться,
ТЭЦ в небесах развесила хвосты.
Дым восхищал вначале красотой
И радовал вершинами прогресса,
Пока не отозвался он бедой:
Чернобыльским—еще страшнейшим — стрессом.
Мой отчий край та туча обошла —
Грибы в Мочулище готовят без опаски,
А вот же немощь огурцы нашла:
Съедает плети некий дух чужацкий.
С росой кислотной лу́комльский туман
Из трех печей однажды выпадает, —
И облизнись ты, городской гурман:
Желтеет лист и завязь молодая…
Замкнул мелиоратор чертов круг:
Сухие ветры парниковый дух
Развеяли, погнали вдоль канавы —
И огуречный первоцвет затух,
Утратил в Наче на прописку право
Последний окунь и пескарь вертлявый…
Сергей Законников, мой побратим, поэт,
Дитя земли Озерной и лазурной,
Поведал, как рыбацкий этикет
Оформлен в тех краях номенклатурно.
Коль окунь на крючке — не на весь мир,
А так себе, фунтово-полфунтовый,
— Рыбак отметит: “Клюнул бригадир”, —
И поплюет, чтоб был поклёвок новый.
Директором здесь значится судак.
Когда ж карась соскочит в челн невольно,
“ВРИО”, — причмокнет, как веслом, рыбак:
“Обязанности временно исполнил…”
Бывает исключенье из фортун:
Ленивый лещ иль сонный сом-охотник,
И леска зазвенит, как сотня струн, —
Кричит рыбак: “Попался партработник!..”
…Стою, где тень былой моей реки —
На берегу щемящей, вечной раны:
Когда-то мы — подростки-рыбаки —
Тут в бредень брали карпа-ветерана,
В “топтуху” приглашали окуней,
И головлей глазастых загоняли,
Тянули сеть на щук и на линей,
Вьюнов, бывало, и руками брали.
Без похвальбы скажу: бывал улов —
На пять гулянок и на пять столов!..
Я помню, как заглушку, словно кляп,
Криничке в горло тискали цементом,
Горланили: “Не выбило хотя б!..” —
Душили безо всяких сантиментов.
Родник же бил могучею струёй,
С очей смывая злую катаракту, —
Так усмирять цементною бронёй
Пришлось потом чернобыльский реактор.
Да разница была: там на дыбы Вставала смерть.
Тогда же, у криницы, Глушили жизнь.
Сил не было молиться.
И не восстал никто против судьбы…
Давно угасла Талинка-река
И Нача—лишь в канаве-домовине.
Мне страшно: встретит вдруг как чужака
Село без мамы — не признает сына.
Умолкли под землею — нет криниц,
Что речку рыбную из глубины поили, —
Еще страшней: по-рабски падать ниц,
Бездушно покоряясь темной силе.
Однажды и пожизненно решить,
Что “улучшальник” ты — “мелиоратор”,
И кровь земли живую жадно пить,
Животных умных разуму учить,
Людей от бездуховности лечить,
Не понимая, что ты сам душой горбатый…
Село забудет—лишь вини себя,
Себя кляни и приговора требуй.
А ты забудешь —будешь век, скорбя,
Страдать: не проклянут земля и небо…
Над Начею—трагедии аншлаг…
Где до криниц, где до нуклидов стежки?..
“Мой отчий край та туча обошла…” —
Себя я утешаю безутешно…
IV
Декабрь отслужил и январь прошел —
Дети бесснежной зимы-оборванки,
Февраль за ними спешит голышом,
Бежит по выбоистой Погулянке.
Пугает озимые этот бег,
Что с громом зимним на пару заухал…
Страдают посевы: где же тот снег,
Что с неба летит умолоту порукой?
Летит, как при севе зерно из руки, —
Метагалактика с доброю метой:
Не бегать за хлебом нам в батраки,
Со щедрою жатвой должно быть лето.
Чтобы на нивах не спали серпы
И отдыха чтоб не просили комбайны…
…Вот он, горбатенький серп, что в снопы
Жито всю жизнь собирал неустанно.
Тронь рукоять — не она ль горячей
Ладони шершавой, мозольной?
Спроси, и припомнит, как на плече
В поле хаживал он и с поля.
Гнулся и жниц сгибал до земли,
Без жалости и без печали,
А жницы венки из колосьев плели
И песней его привечали.
Только потом на поля пришла
Жатка, расправив крылья,
Ну а комбайн, к удивленью села,
Привез стосерповую силу…
А серп? Макуху над речкою жал
Да жгучку-крапиву в канавах…
После и тут списали. И ржа
В тело полезла отравой…
Вот он — под балкою нос — висит,
Пенсионер, теперь уже вечный,
Серп закаленный… А мама спит
И на полях не согнет больше плечи…
Житейко стояло, голосом кричало…
И на поле, и на свинарнике
Не последней мама была —
Вставала она рано-раненько,
Хлопотала, словно пчела.
Да не знала успеха ударного,
И с нее на весь сельсовет
Насмехалась всегда фотография,
Что с Почетной доски ей глядела вослед.
Хоть не слишком великим начальником
Был в районе тот Поплавок,
Да портфель носил без отчаянья,
Курс партийный знал назубок.
Он и вывел Дарью в стахановки —
Из-под правящего крыла.
Как шептала ему: “Желанненький…”
Первача горячее была.
С той поры стало тело Дарьино —
Поплавок очей не сводил, —
От пупка до плеч замедалено.
До звезды черёд доходил.
Говорила мне мама с потехою—
Не свинарник был, а детсад:
Как, бывало, комиссия ехала—
Мыли Дарьиных поросят.
Эдак любо все было и мило,
Да застаивался социализм,
Зазвенели медали уныло,
Покатилась и Дарья вниз.
Обошлись и с начальством туго.
Но привычку сберег Поплавок.
Даже если бежал за угол —
По нужде, — всё портфель он волок…
Мама в поле любила отведки…
К зрелым нивам и к озими росной.
И в последнее лето, хоть редко,
Словно в гости, водил ее посох…
На дожинки иль на досевки
Горевала с Мочулищем вместе:
“В города разбежались девки -
Не услышишь даже и песни…”
И жнивье вспоминало былое:
“Раньше жнешь, а руки гадают:
Скоро ль вечер? А ныне героем
Поле хлопец один убирает…
А страда настанет крутая —
Всё комбайнами будет схвачено.
Только жаль, что души мельчают —
И хозяйская жилка утрачена.
Что машина пришла на выручку
Хорошо. Но морока с окладами.
Загнало землепашца “в бутылочку”:
Раз копнет—и на рубль поглядывает”
И как есть, по заслугам, по чину
Мать честила “волкоголиков”:
Если б раньше таким был мужчина
То ходил бы голодным и голеньким…
А теперь и все старцы в танцы
Припустились: привольно живется.
При хозяйстве—не голодранцы,
Деньги есть — и поется, и пьется…”
Но какие б ни мучили боли,
Заслонить они свет не могли, —
Мама поле любила и волю
Этой бедной печальной земли.
Городской жизни век не завидовала.
Помню, выйдет, как на село,
На балкон и дивится видами:
“И откуда людей намело?..”
Говорила: не люди, а ходики,
Словно гирю подтянут на день —
И бегут…
Ни старых, ни молоденьких —
На лицо одно. Только лишь тень…
И гоститься совсем не любила.
Чуть не тут же просилась в село.
И ничто — городскою силой —
Удержать ее не могло.
Да и чем удержать? Со вздохами
Утро мчалось с утра на трамваи,
Гнало всех на встречу с эпохою —
То к станку, то в чиновничий рай.
День тянулся конягою взмыленным…
Как из гонки отпустит нас?
Облик каждого будто вылинял,
И по душам прошел тарантас…
За дневными — заботы вечерние:
В магазин бежать будь готов…
И на улице очередь скверною
Извивается вдоль домов.
Будем все дефицитом затарены.
Давку — самый наш главный бой —
Отстоим! Всех стран пролетарии,
С нами соединяйте строй!..
Суета и смута давили нас,
И просила мама тишком:
“Если б я еще была сильная,
Не болела б — ушла бы пешком…”
И сегодня тот голос, как рядом,
Каждый год вновь в село зовет:
“И зачем вам лететь куда-то
На какой такой чертов курорт?”
На жатве загон — мамин солнечный Крым.
Полоска—курортная мамина зона…
Дивилась потом: “Как это старым
Деньги задаром дают, по закону?..
На печке лежит, иль на лавке сидит,
Или похаживает на подворье,
А пенсия почтой исправно летит —
Приносят: бери — никаких разговоров…”
Вот эдак… Как будто забылось на нет,
Травой поросло, унесло водою:
Как воевала с осотом чуть свет,
С сурепкою горькой и лебедою.
Как ниву по горстке клонила,
Тугие снопы перевяслом вязала.
Один — государство поставило в герб,
А вот о тебе — хоть бы слово сказало…
Следило зато, и следил бригадир,
Чтоб минимум ты трудодней отслужила, —
Иначе под суд поведет конвоир, —
Чтоб на принудиловку рабски ходила…
И все же — из радостей радость была,
Когда золотая созревшая нива
Девчат, как на праздник престольный, вела,
И ветер играл колосистою гривой.
Девчата искали тогда спорыши,
Чтоб спорилась нива и в новых посевах,
И нечто такое, что в недрах души
Таилось о чем-то и жило в напевах:
“Не все, не все повенчаются,
Что любятся да встречаются.. ”
И первый кидали сноп весело вверх —
Родит пусть на лето, чтоб серп выгибался,
Просили у поля девчата теперь
Достатка, трудом что великим давался.
И жаворонки — полевые звонки —
Как звезды с небес, на косынки слетали
С известьем счастливым, что с легкой руки
Начало жнивья на селе повстречали.
И шмыгали остро носами серпы,
И жницы, склонившись, как в вечном поклоне,
Поля обходили с молчаньем скупым—
Одно за другим — до огня на ладонях…
Я не слышал, чтоб на людях пела мама,
Больше слез на ее выпадало веку.
Всё же песен память держала немало,
И одна до сих пор у меня на слуху:
Житейко стояло,
Голосом кричало:
Девочки-сестрицы,
Вы ж меня сожните!..
Тяжко мне стояти,
Колосом махати…
Я лежал на снопах, на постели суровой,
Под ржаным одеялом, дарившим тепло,
Мне колосья шептали заветное слово
О терпении зерен, что хлеб принесло.
Но криком кричал, несмышленыш упрямый,
Потому что еще не умел говорить.
От серпа разгибалась натруженно мама,
Чтоб склониться ко мне и меня покормить.
Рассыпалось искринками солнцево месиво,
Сон меня побеждал, и в глазах голубых,
Словно дети, что за руки взялись превесело,
По полям хороводы водили снопы…
Ой, пора нам домой, пора, Холодная роса пала,
Холодная роса пала,
Темная ночка настала…
И эта вот песня была в цене,
Я ее изо всех обозначил:
Мама на́ руки брала меня во сне,
Мой страдный кончался горячий…
До свиданья,
Широкое поле,
Жито ядреное,
До свиданья!
На здоровье,
Жнеи молодые,
Серпы золотые,
На Здоровье!
Приходите
Завтра раненько,
Как солнышко взойдет,
Приходите!..
Книги хранят молчанье свое,
И песни в книгах застыли немые.
Когда же вновь мы их запоем?
И запоем ли, покуда живые?..
Может быть, только в те сорок дней
Душа на росстани встрепенется,
И песня жнивная вечером в ней,
Как нива созревшая, всколыхнется.
Перепелка,
Ты не вей гнездечко
В край дорожки!
Перепелка,
Пастушки погонят,
Гнездышко распорют,
Перепелка…
Я маме сказал: “Комбайн заглушил
Самые лучшие жнивные песни…”
А мама в ответ: “Сынок, не греши, —
Будет хлеб на столе, так и песня воскреснет…
Не на дожинки мама ушла —
Серп сиротливо висел под пове́тью.
Над полем зимним вечная хата плыла:
Вечной жнеи на вечной планете…
Житейко стояло,
Голосом кричало…
V
Бредит успехом транзистор—
Хвалиться еще не отвык.
Да там, где наш рай прописан,
Всё ж прикусил язык.
И волны с иною речью
Настроены на “маяки”:
“Вы звезды несете навстречу,
Но тлеют вокруг мужики…”
Тлеют от непогоды
И от нехватки кормов,
Тлеют от недорода,
От пустопорожних слов.
Тлеют от бездорожья
И от безлюдья, и так
Тлеют, — иначе не сможет
Светиться эпохи “маяк” —
Надежда номенклатуры,
Ее спасательный круг,
Системы, какую в натуре
Я встретил, минуя луг…
Говорят, где-то в рай здесь дорога…
Я встретился с дивной процессией,
Что запрудила Погулянку, —
На дворе — плюс двадцать по Цельсию,
А в дубленках все и в ушанках:
Кто в бобровой, а больше — из пыжика.
На лицо — знакомых немало.
Самодельные крестики выжжены,
И над всеми лозунг болтало, —
Как бывало на ремонстрации,
Только буквы непросто слиняли:
“Отвоюем, что в битвах утратили,
— Рай земной на небесный сменяем!”
И такие все сдержанно-правильные,
Как параграфы протокольные, —
Будто снова восстание справили
И дошли до небесного Смольного…
Страх унял я довольно отчаянно,
Кое с кем поздоровался браво,
А “Полесьеводстроя” начальника
Подпихнул плечом до канавы:
— Вот тебе и навар с осушенья,
И не нужно — как пред Стиксом, —
Перевоза ждать…
Да шельма,
Отвернувшись, перекрестился:
— Перейти оно, правда, можно:
Шаг ступил — и на том уже свете, —
Только ж — где? О, Боженька-Боже,
Что-то гарью тут пахнет ветер…
Не из ада ли дух наплывает?
И уж дьявольские референты,
Чтоб поджарить, закольцевали
Нас и в факты, и в аргументы?..
— Я и сам бы многих засунул
В тот котел!..
Как бойцу пропаганды,
Мне особенно с этими ясно,
Что в торговле взрастили банду,
И порядки тогда сотворили:
Тридцать пять человеко-мильёнов—
Среди дня и при самой силе —
Ставит в очередь неуклонно!
И “трудились” — как за медали?..
Вот и тут, — буркнул лектор сердито, —
У прилавка толпу собрали,
Как и ранее за дефицитом:
Говорят, где-то в рай здесь дорога—
У Мочулищ… Только не просто
Прошмыгнуть, и мандаты строго
Контролирует Петр-апостол…
Председатель мандатной комиссии,
Человек будто свой, аппаратный,
А вот еле над нами возвысили,
И уж корчит и тут бюрократа.
“Что вам рай — вы же свой смухлевали
На земле”, — и смеется похабно.
Знаем мы эти трали-вали —
За таким смотри неослабно!..
Тут аж ёкнул один, как от боли:
- У меня б он в Сибири копался!..
И напарник его, что с трубою,
Страшный суд объявить собрался…
Михаил, как и тот… Архангел…
Ишь, завел свою песню скрипучую:
“Мало тезка мой вас переучивал…
Подравняйте, товарищи, фланги —
И вперед все для чистки, поштучно!..”
По команде (как “сено-солома”)
Стали строиться тут нестройно.
Агроном лишь из агропрома
Всё толкался, чтоб встать достойно:
- Пропустите с ученою степенью!..
- Ну, а ты что стоишь, как олух?! —
Пробиралась супруга вспененно,
А за ней — академик-филолог…
Тут дедок обозначился шустрый:
- Что дают? Помидоры? Капусту?
Из инспекции я — проверяю… - Да какое “дают” — отбирают!
И на свете том, коль не сдабривать,
Не просунешься к райскому табору…
Братья — двое: купцы-самоеды,
Словно завтрак с жирным обедом,
И сестра их — торговка-холера,
Как утратив в Господа веру,
Голосили
Что было силы:
—Вы, сестрички-нитраточки,
Вы, нитратики-братики,
Вы, дружки-концентратики,
Подойдите вы к папочке—
Обличиле Обликову—
Гастроному Великому.
Вы ж его разбудите,
Вы ж ему подскажите:
Соберет пусть в дорогу
Нам для рая подмогу…
Тут же сразу толпою прибило
На тот плач рэкетиров-дебилов:
— Видно, есть у них харч и без таты, —
Бей под дых — и без всяких нитратов!..
Так шумели, ругались и плакали…
А народу всё прибывало.
Только ангела щит позвякивал,
Как на митинге неформалов.
— Что ж, еще побушуют эдак,
Нужно дать им нюхнуть “черемухи” —
И тут ангел — крыло в два просвета —
Хмыкнул: “Рая отведают, олухи!..”
Как и все, я не знал, где к раю
У мочулинцев есть дорога,
Но смекал: когда умирают,
То идут среди поля ржаного,
Где пахали и хлеб растили,
Где, посеяв, зерно ожидали
И на всходы смотреть ходили,
Где серпом и комбайном жали
И где зернышки-недотроги
Брали, словно удел свой нелегкий… —
Если с той не свернешь дороги,
То и путь где-то в рай недалеко, —
Вон за тем островком березовым,
Что над нивою вечность слушает…
Я смотрел на толпу нервозную:
— Пусть канавой бредут, а не сушею…
Вдруг толпа расступилась,
Раскатились макушки шапок,
С кем-то толстым машина явилась
И трибуна за ним — как паперть.
- Что такое? Что здесь случилось?
Что за мертвый затор на марше?
Мы случайно не заблудились?
Где президиум? Выбрать забыли?!
Я тогда объявляюсь старшим!..
Тут трибуну ему подставили —
Высотой, как мочулинцев хаты…
“Словно мед на душе… Как при Сталине…”
Кто-то вытер слезу плутовато…
- Эй, вперед! И железной поступью,
Новой эры и веры апостолы! —
И пошел-покатился митинг,
Словно бухали динамитом.
И трибуну каждый оратор
Получил свою — точно по штату:
То “Трибуна успешного опыта”,
То “Трибуна возможного ропота”,
То “Трибуна пропагандиста”,
То “Трибуна физкультактивиста”,
То “Трибуна инициативных”,
То “Трибуна идей коллективных”…
Вот такая религия века:
Не поклон пред самим человеком,
А трибунопоклонство начальничье
Всю толпу до экстаза мочалило.
Если слово брал “генеральный” —
То и возгласов грохот шквальный,
И овация длилась тут:
По хронометру — десять минут.
Если ж кто из его конкурентов —
Две минуты на аплодисменты,
А обычному, хоть и начальник, —
Полминуты — не больше — давали.
Если ж кто без начальничьей ласки,
Можно так, совсем без огласки…
И кончались все речи обычно
Обращеньем-программой зычной:
-
Стройся ровно, интербригада, —
Установим на небе порядок! -
С молодым и всемирным задором
Этот свет на тот переборим! -
Медработник! Поставим клизму
Всероссийскому капитализму!
—Больше товаров Адаму с Евой,
Хватит голым сидеть под древом!
- Объявляем небес перекройку,
Обуздаем райскую тройку!..
Правда, голос был и с подвохом:
Неформал земной затесался
(Как же — съезд, да чтоб он не пробрался?!),
Прочитал “Неформальные строфы”,
А поскольку он язва эпохи,
То и в фондах — доносом — осталась:
Думы, слезы — оболганы резво —
И в цене лишь к власти лояльность…
Что в наш век заформаленно-трезвый
Неформальная гениальность?
От нее ни плугов, ни комбайнов,
Ни надоев, ни вырубки леса…
“Пустобрёхи и краснобаи” —
Крестит гневно кадилом пресса.
Гениальность — не производство,
Не соцбыт, не агрономия, —
Только выскочки-инородцы,
Только плач от Иеремии.
Ишь, спасать явились, гляди ты, —
Доктора от застойной отравы…
И зенон некий прется бритый
В храм чужой со своим уставом…
Иль свободы объявленной мало,
Или снится им наше кресло,
Или нам без них (не бывало!)
Путь в грядущее неизвестен?
Говорят: “А мы перестройку
Хоть немного поддержим снизу…”
То—слова, а в мыслях — нестойкость
И, возможно, одни экстремизмы?!
И дубинки Система брала,
Из баллонов под нос газовала,
“Обращения…” принимала… —
Да не слушаются неформалы…
Неформально врываются в залы,
Из “формалов” чудиков строят,
Неформально берут неформалы
След, посыпанный черной икрою.
Неформально на всё тычут пальцем:
Если голый король—то и голый.
Неформально (как от монголов)
Сейм бегут проводить к латгальцам.
И кипят министерств постояльцы,
Постоянные кресел держальцы,
И всезнайцы путей и маршрутов,
И всемирных идей баламуты:
Открутить бы им, умникам, яйца.
Ну, мальцы,
Ну, неформальны!..
Что тут, братцы мои, закипело!
Как у нас на земле бывало,
Глоток тысяча тысяч сипела—
Шельмовали все неформала.
И клеймили его, как бестию:
Это он, лазутчик писательский!..
Только там идейное месиво,
Только там тон такой издевательский…
Наконец, судилище это
Оборвал депутат райсовета,
Приковал вниманье магнитом:
— Кто вам право давал на митинг?!
Как не совестно вам?..
Министры,
Да начальники, а смотрите:
Очутились все в экстремистах, —
Кто ваш санкционировал митинг?!
Тут и смолкли все: “Установка…” —
И напор — как секирой отсекло.
Не раскис только в битве чиновной
Лидер масс—Вперёдбатькивпекло.
Хоть до одури заговорились,
О дороге, что в рай, забыли, —
Он, газетных агиток автор,
Сочинитель речей, докладов:
“Все вперед! Путь — в светлое завтра!” —
Лозунг взвил по дороге к аду…
VI
“Чужой не завидуй копейке,
Коль собственный рубль прокурил…”
“Коль вожжи не держишь крепко,
Коня не гони с горы…”
“Не нокай, коль с лязгом и шумом
Плуг по камням заскакал…”
“Других поучать не вздумай,
Если себя не познал…”
“Мы сгубили в себе человека:
Натворить — так уж натворить!..
От криниц отвернули реки —
Стало нечего рекам пить…”
“Болтун, видно, самый богатый:
Языком гребет, как лопатой…”
“Про вижа, что любил подслушать,
Говорили: “Больной на уши…”
“Больше стопки не знали меры,
Да и та целый стол поила —
С ней шутливо скакал оберек*
И “Лявониха” в пляс ходила…”
“А в колхозе расставлены точки:
Каждый гриб знает свой пенек, —
Тот вприпрыжку лезет на кочку,
Тот упрячется под листок…”
“По команде жить попривыкли мы:
Эдак сей, а эдак “не велено”…”
“Видно, празднество нынче великое,
Раз в газете — целых три Ленина…”
“Побранились да помирились…”
“С мудрым дорого и молчанье…”
“Без любви на свадьбу решились —
Как с колодою пень повенчались…”
“Добрый мальчик—не харчевитый, —
Дурни много едят и пьют…”
“Бьют чужие — смейся, побитый,
Смерть тогда, коль свои побьют…”
“Не спасешь дурака от зазнайства,
Как из сена не выйдет калач…”
Если рано проснулся — не кайся,
А женившись до срока — не плачь… ”
Какой в зыбку—такой и в могилку,
По родне родню выбирай…”
Не таи ошибки в копилке,
Сделал доброе — не козыряй…”
“Не скачи на краю могилы…”
“Не развеешь горем беду…”
“Ты на гору, собрав все силы,
Поднимаешься — чёрт на заду!..”
“На своем дворе
Куры, как при царе…”
“Не гони бога в лес,
Если в хату влез…”
* Оберек — польский народный танец (Прим. ред.).
Двор без мамы — народ без речи…
Птиц, деревьев, людей очами
Я гляжу на грудо́к* за селом…
Над Вселенной — зона молчанья…
Говорю я с родным двором…
Ты стал увеличительным стеклом,
Сквозь тебя смотрю я ежеденно
На мир минувший, что пошел на слом,
На мир грядущий на пути священном…
Когда от грома атомной чумы
Трясется небо, где и Богу тесно,
Когда предвестье ядерной зимы
Сжимает мглой, метельной и зловещей,
Когда Чернобыль вычернил свой знак,
Ты остаешься мне живой надеждой, —
Галактика моя и мой маяк
В пространстве душ, где царствуют невежды.
Когда “грибная карта” полосой
Прогнозов грозных мой район кромсает,
Поля изъедены чудовищной росой, —
Я дождь нуклидный слышу над лесами,
Где от Борисова идет на Толочин
Граница зон — загаженной и чистой —
Ровнехонько меж горок и ложбин,
Московскою дорогою лучистой.
Какая ручка и какой рукой
Ввела такой железный распорядок,
Чтоб не могли, как и на карте той,
Перебежать нуклиды автостраду?..
И в чистом уголке, как ни толкуй,
А вторит радиации сурово —
Не в первый раз уж на моем веку
Переселенцев плач из Могилёва…
Когда их гонит цезий со двора
На новые далекие причалы,
Мне вспоминается военная пора
И беженцы несчастные из Чаус.
Мочулище, как близких и родных,
Детей и взрослых приняло с участьем:
Мы на бесхлебье ели вместе жмых,
Чтоб вместе выдержать и победить несчастья.
Со мною в доме жил ровесник мой,
И тоже Вася, только могилёвский.
Мы спали по дерюжкою одной…
Где ты теперь, мой из-под Чаус тёзка?..
Идут дожди — на пашни и жнивье —
И радоваться нам иль проклинать их?
Мы, как пришельцы, на дворе своем,
Мы — беженцы в своей родимой хате..
* Грудок — пригорок (Прим. переводчика).
Двор без мамы — народ без речи…
Но огонь святой не погас.
Есть душа — будет слово вещее.
Собери, двор, разбросанных нас…
Нет, не будет Отчизна утрачена,
Если матери слово несут,
По слогам и по звукам означенным,
Как дыхание, детям дают.
Тропка в нашу начальную школку,
Что вела меня вдоль села,
Ныне в пахнущем лапнике колком.-
Мама ею в бессмертье ушла.
Вот оно — в неразгаданных тайнах
Детских глаз. Это их урок:
От разлук, слез, от смерти случайной
Оградит нашу жизнь только рок.
Есть Отчизна и есть бессмертье.
Есть язык — не погибнет земля.
Не стереть на скрижалях столетий,
Слов, что помнит Отчизна моя.
По складам их читают дети,
Как когда-то и я читал.
Нет их звонче и краше на свете,
Как под небом свет этот стал.
И за партой мочулинской школы
Через тысячу лет прочтет
Первоклассник с улыбкой веселой:
“Мама, Родина, Слово, Народ…”
Что запомнится мне от родного двора?
В колоде дубовой два топора.
Лес рубили вдвоем и бревна тесали —
Венцы смолистые крепко вязали.
Горстка зерна — на подкормку цыплятам,
А рядом — воробышек вороватый:
Схватит, скакнет на поленницу дров —
Как каплю глотнет:
— Будь здоров!
—Будь здоров!..
И бог чистоты—рукомойник-старик
Да веник, что к чисткам авральным привык…
А что со двора взять с собою мне в свет?
На желтом песочке—мамин след.
29.11.89 — 5.02.90