Сожженные мосты
Сергей ГраховскийВедах беларускіх
Памяти Александры Муравьевой
Вы стали по-настоящему примером самоотверженности, мужества, твердости… Пусть будут незабываемы имена Ваши!
Декабрист А. П. Белов
Поэма
I
Метелица завеяла дороги,
Летит снег жесткий от версты к версте
С Сенатской площади и до острога
В деревне запорошенной Чите.
Как при смертельной собралась угрозе,
Забыла муфту, шали не взяла.
Казалось — сердце стынет на морозе,
Душа лишь не утратила тепла.
Бросает ветер на ухабах сани,
Замолк ямщик, и замер звук вдали.
Дорожные столбы, как на прощанье,
Счет дням и километрам повели.
Графиня чуть коснулась ездового
И слезно молит погонять сильней.
В пурге теряется промерзшая дорога,
И искры сыплются из горестных очей.
С разлету хлещут по кибитке ветки,
Застыли сосен желтые стволы.
Ей слышатся порой, как свищут плетки
И как звенят глухие кандалы.
Из императорского грозного указа:
“Лишить наследства, званий и чинов
Бунтовщиков—дабы пресечь заразу, —
Их сыновей и жен от всех родов”.
— Согласна я. На всё всегда готова.
Позвольте только вслед за ним в острог!
Дрожит рука. И подпись Муравьевой
Едва ли кто-то распознать бы смог.
Сибирский снег скрипит. Перед глазами
Владимирка, и реки, и холмы.
Ее колодники костями и слезами
Мостили от тюрьмы и до тюрьмы.
В кибитке смерзлась под ногой солома,
Стучит лишь сердце чаще и больней.
Еще верста, все далее от дома,
От близких, от заплаканных детей.
Душа болит, как стреляная рана.
Смешались воедино боль и злость.
Ее любимый в кандалах тирана,
И любящих судьба разводит врозь.
Ей боязно намеренно утратить
Надежду видеть петербургский свет.
Ей часто снится: Миша, Лиза, Катя
Бегут за нею босиком вослед.
Ей выпадет ли видеть их удача,
Когда обрушится тюремная стена?
Дрожит слеза. Но ведь бойцы не плачут.
Не сможет тоже плакать и она.
И не заплачет никогда, вестимо,
Хоть ворон жизни предсказал итог.
Лишь сердце греет непоколебимо
Пожар горячих потаенных строк:
Оковы тяжкие падут…” На память
Сама себе читает сотый раз.
И, наконец, сквозь ледяную заметь
Мелькнул огонь далекий и погас.
Замерзло все. И воздух—как железо.
И от промерзшей не уйти судьбы.
Закроет веки—снова в очи лезут
Жандарм и полосатые столбы.
Скрипит шлагбаум в утреннем тумане,
Вот наконец последняя верста.
Из мрака выплывает край изгнанья —
В снегах многострадальная Чита.
Чудовищем из будки полосатой
Выходит николаевский солдат,
Заиндевелый, сгорбленный, усатый,
И тихо шепчет: “Свят, свят, свят!
Красавица!! В такую непогоду!?
Одна? Как мотылек среди зимы!
Дворянской, — по всему видать, — породы.
Чего ж она дрожит возле тюрьмы?
А в подземельях и в грязи, и в рвани,
Страдая от болезней и хулы,
Былые графы, знатные дворяне
Руду долбят себе на кандалы.
И вспоминают праздники, парады,
Как сам Кутузов их в поход водил.
Его величество, однако, император
Своих героев с лишком наградил”.
От холода не вымолвить ни слова,
И все ж над бедной смилостивился Бог:
За месяц Александра Муравьева
Достигла цели — каторжный острог!
Ее с дороги не вернула стужа,
Ни царский гнев и ни метели свист.
Спешила дни и ночи к мужу
Теперь с высоким званьем—Декабрист.
Подумала, как и в поэме Данте,
Все одолела адские круги,
И всё ж не все. Во власти коменданта,
Тюремщика и верного слуги,
Их встречи, их судьба под этим небом
Среди тайги и одичалых скал.
И как бестактно и нелепо:
-
Поставьте подпись! — скажет генерал.
- На нашей есть препятствия дороге?
Что может помешать на этот раз? - Все встречи совершаются в остроге
При офицере. На короткий час.
И генерал Лепарский хмурит брови:
-
Я не люблю дискуссий и речей.
И по-французски чтобы там ни слова!
По-русски говорите, без затей. -
Не верится, что это все серьезно…
Бесчеловечно это, генерал!
Неужто для того, чтоб жить нам розно,
Спешила я в морозы за Урал? -
Не от меня зависит, извините.
Я делаю не все, что сам хочу.
Вы вашу дерзость просто придержите.
Я про нее покамест промолчу.
Советую быть скромной и в наряде.
Поверьте, я желаю вам добра. —
И вытянулся, словно на параде,
Перед портретом нового царя.
Застыла Александра Муравьева,
Прозрачная от стужи и дорог,
И умоляет: “Я прошу вас снова
Дать мне возможность посетить острог
Хоть на мгновенье, чтоб увидеть мужа.
Не думаю, что вы такой педант”.
—Позволим. Он тут занедужил, —
Пробормотал суровый комендант.
II
Шумит пурга, и сразу за порогом
В сугробах пропадает след.
За стенами читинского острога
Кончается как будто белый свет.
И холодно, и сыро нестерпимо.
Ни свечки, ни печи — сплошная тьма.
Застывшим чадом, плесенью и дымом
Пропахла вся читинская тюрьма.
Александрина подняла край платья,
На ощупь двинулась в какие-то углы,
Навстречу тень ей бросилась в объятья,
И глухо зазвенели кандалы.
Замешкалась непрошеная “свита” —
Солдат и полупьяный офицер.
Воскликнула невольно: “Мой Никита!
Отныне неразлучны мы теперь! —
Целует лоб.—Ты, видимо, в горячке!”
Скользит рука по сморщенной щеке.
— Не диво, Саша — день сплошной на тачке
Вожу руду на лютом сквозняке.
Она берет любимого за плечи
И тихо шепчет: “Я с тобой навек…”
—Прощайтесь! Завершилась встреча! —
Как будто саблей, офицер отсек.
Печально необычное свиданье,
В глазах неугасающий огонь.
И неприметно Пушкина посланье
Ложится мужу в стылую ладонь.
Прошло стихотворение полсвета,
Как жизнь, как правда, как любовь и Бог.
И с той минуты верою поэта
Жил весь взволнованный острог.
Сердца свободой полнились и славой,
Когда пришла желанная пора,
Когда престол обрушился кровавый
Последнего российского царя.
Бессонными ночами каторжане
Выстукивали вещие слова.
Бросало в дрожь от грозного посланья,
Шла о пророчестве в империи молва…
Замешкалась графиня за порогом,
Куда ни глянет — горе и беда.
И только в темном небе над острогом
Горит одна Полярная звезда.
В сугробах тонут туфли непривычно,
Тропинку трудно отыскать в ночи.
Нейдет солдату в голову обычно
Хоть как-то женщину уважить без причин.
Она к тюрьме дорогу проторила,
Что не сумела вымостить казна,
И улыбалась всем улыбкой милой,
Лишь горе выдавала седина.
Она лечила хвори Божьим словом,
Всему назло—лучиста и светла.
Для узников графиня Муравьева
Надеждою и совестью была.
III
Надеждою и совестью осталась,
Болезненной и гордой, как дитя,
Не береглась и даже не старалась
Беречь страницы жизни, бытия.
Жизнь заново никто не перепишет,
Не вычеркнет дней вечной суеты.
Нам не дано упрятаться в затишье,
Спастись от неожиданной беды.
Был каждый день победой бестолковой
Любви, и верности, и щедрой доброты:
И шли в Сибирь подруги Муравьевой,
Сжигая за собою все мосты.
Веселую на людях Александру
Болезни беспощадные трясли:
Болело сердце, Набухали гланды,
Не отрывались ноги от земли.
За мужем колесила по Сибири
И, кажется, не верила сама,
Что, как часы с оторванною гирей,
Последняя ей пробила зима.
Уже не встать. Рука, как у скелета,
Поднять не может кружечку воды.
Туман застлал ее детей портреты, —
Свеча сгорела, и растаял дым.
Колоколов печальный звон пролился,
Погостом стала мерзлая гора…
За жертвами своими не стыдился
Следить глаз беспощадного царя.
Но вечно будет в памяти суровой,
Как идеал любви и красоты,
Живая Александра Муравьева
И боль, и гнев, и радости нести.
Цари менялись, как в колоде карты —
Награды, ленты, ордена, орлы,
Усы и бороды, кресты и бакенбарды, —
Но только не менялись кандалы.
На Ангару, на Енисей, на Шилку,
В село на тихой речке Шушь
Несломленных на каторгу и в ссылку
Жандармы гнали сотни сотен душ.
За ними в дальнее и тяжкое изгнанье
Повсюду от села и до села,
Как вера, и надежда, и страданье,
Безмерная любовь с любовью шла.
С горячим сердцем, ясными очами
Она—Мадонне праведной под стать!
И перед русской женщиной всегда мы
Готовы свято на колени встать.